Ройенталь/Кирхайс. Дыхание рассвета.

[Phezzanfever]

Часть 3.

Кофе) Зигфрид. Оберштайн в своем репертуаре. Немного ангста и почти обморок...Миттельмайеры такие милые^_^
И да, автор нормально относится к Оберштайну!




В 9.55 на столе кабинета уже дымился кофе: черный, две чашки. Хотя сам Оскар с большим удовольствием выпил бы горячего шоколаду: вместо завтрака. Интересно, а что было бы, предложи он шоколад Зигфриду? Такая несерьезная мелочь! Даже весело. Вообще, день обещает быть хорошим: чутье не обмануло его светлость: корабли-разведчики Альянса маневрируют вместе с патрулем Меркатца: и прощупать, и потренироваться вместе, очень удобно. Вот свежие данные…А вот и Зигфрид.
Генерал-адмиралу стало не по себе: слишком уж его энергичное и слегка наплевательское настроение контрастировало с лицом вошедшего. Вне всякого сомнения, генерал-адмирал Зигфрид Кирхайс только личным обаянием убедил врачей в том, что здоров. Да, служба не ждет, и все же: не нашлось никого, кто заставил бы его повременить? Странно…
Но работа сглаживает все: спустя полчаса и еще две чашки кофе они полностью разобрали ситуацию с фронтиром в районе крепости и придумали нехудший способ заманить не только патруль Меркатца, но и около тысячи кораблей Альянса. Затем корректировали новые коды для связистов обоих флотов, затем…Зигфрид порой слегка опускал голову над очередной бумагой, и откуда-то Оскар знал, что в это время перед светло-сапфировыми глазами все плывет и кружится.
В тот самый момент, когда они закончили составлять донесение по поводу операции с вражеским патрулем, ожил стационарный комм у стены кабинета. Огромный экран налился недобрыми сизоватыми оттенками. Оскар не любил эту модель и считал вкус бывшего владельца кабинета, покойного Брауншвейга, отвратительным. Зачем, к примеру, в кабинете коменданта два огромных кресла, крытых кроваво-красной тканью в узоре из арабесок, и такая же кушетка? Один стол хорош: широкий, как поле брани. Уткнуться в документы, тихо радуясь, что Зигфрид – не рядом, а напротив, и хотя бы несколько секунд не смотреть, как на величественном, как окно собора, экране неподвижно стоит огромная худая фигура в черной форме и сером плаще.
- Добрый день, господа. Вижу, что находясь в добром здравии, вы уже готовы представить мне ваши донесения. Его превосходительство прочтет их немедленно. Кроме того, как мне было поручено, я должен еще раз уточнить с вами обоими некоторые моменты охраны госпожи графини Грюневальд.
Зигфрид, также сидевший к проклятому экрану боком и также бывший словно на ладони у начальника штаба, медленно поднял глаза и встретился ими с Оскаром, словно беззвучно спрашивая: «Ты знал?» Оскар постарался как можно незаметнее взмахнуть ресницами: «Знал. Будь осторожен».
- Добрый день, господин Оберштайн. Действительно: донесения составлены, коды обоих флотов приведены в соответствие и готовы к передаче. Соблаговолите, пожалуйста, на этот раз озвучить Ваши соображения по поводу охраны шале графини фон Грюневальд при нас обоих. Как, очевидно, Вам и было поручено, - говоря это, он не был в гневе или что-то подобное, просто нужно было дать Кирхайсу выдохнуть. Хотя бы на пару секунд. Не задумываясь, какова причина печали, так отбирающей воздух. А буря чувств, поднимающаяся при мысли, что все это время Оберштайн спокойно вел переговоры о шале с каждым из них отдельно, и теперь изучает их замешательство в каких-то своих целях – эта буря подождет.
Зигфрид не подвел: ровным голосом он отчитался о выполнении предписаний, жестом пригласил вступить в беседу и рассказать о плане операции с патрулем и до самого конца щекотливого разговора о том, как обеспечить графине полное уединение, держался твердо и официально.
Оберштайн сознательно затягивал с решением, очевидно стремясь тяжелыми для собеседников вопросами вывести их на некую реакцию, которая подсказала бы и то, как сложились их отношения, и дальнейшие планы обоих адмиралов. Все это делалось, разумеется, для блага новой династии.
Наконец седой экран погас с торжественной медлительностью. Никогда еще Оскару не хотелось с такой силою сокрушить наследие старого кайзера: если бы не его гнусные законы, не было бы таких искалеченных душ, как у Пауля фон Оберштайна. Как у него самого.
- Простите меня. Я должен был сразу сказать Вам.
- Ничего страшного. Вы не могли: это было бы нарушением приказа его светлости.
- Во всяком случае, одно к лучшему: господин начальник штаба уверен, что мы с Вами не доверяем друг другу. А значит, мы впереди его расчетов на полшага, генерал-адмирал Кирхайс.
- Думаю, после такого…сражения…мы вполне можем называть друг друга по имени. Вы согласны?
Разумеется, Зигфрид. Между собой и при его светлости. А так, если Вы помните, мы с Вами не ладим.
- Только если это будет нужно его светлости, Оскар. В остальных случаях мне будет трудно…
Не договорив, он изменился в лице, качнувшись вперед, руки вцепились в край стола, из сжатых губ помимо воли вырвался глухой, краткий вздох, почти стон…не рассуждая, не оценивая, Оскар ринулся вперед, чтобы, с трудом отцепив побелевшие пальцы Зигфрида от резного мореного дуба, схватить повыше запястья и почти что бросить в клубящееся позолотой огромное кресло. Мысли метнулись в сторону, потом - в другую: воды здесь нет, приказать о ней или о враче – значит: обнародовать слабость генерал-адмирала Кирхайса. Это не дело. Выждать минуты две. Какой горячей была его рука!..Что это, лихорадка?
- Вам лучше?
- Да, благодарю Вас…
- Послушайте, Вам стоит вызвать Беренгрюна: он сможет сопроводить Вас, и приказать ему привести врача – в каюту.
- Я скажу ему…спасибо за совет, Оскар…только…ради всего святого, если вдруг…прошу Вас!..со мной все в порядке…
- Я понял Вас. Он ни о чем не узнает – от меня.
В ответ – благодарный взгляд, тяжелеющие веки, опускаясь, словно спешат скрыть его. Ах, Зигфрид, Зигфрид, стоит ли надеяться, что он спросит?
Беренгрюн явился мгновенно, с непроницаемым видом выслушал приказания по поводу кодов и патруля Меркатца, кивнул. Еще раз кивнул на слова о враче. И, пока Зигфрид медленно шел к двери, его заместитель вернулся к столу, аккуратно свернул карты и, подойдя вплотную к Оскару, мрачным шепотом прогудел, как из бочки:
- Печенье Вы подавали бы к кофе, что ли. Он ведь с вечера ничего в рот не брал.
Дверь закрылась. Дикая, ноющая боль вернула его к действительности. Рука. Осознав, что он стоит и смотрит на нее уже более двух минут, Оскар попытался пошевелить онемевшими пальцами. Они должны заработать. Должны вспомнить и предать в мозг то ощущение, когда, слегка оцарапавшись о жесткий кант манжета, впечатались в бархат рукава и впервые почувствовали сквозь него тепло сильной, не знающей страха, руки.
Весь этот день без остатка Оскар отдал делам. Казалось, стоит на секунду остановиться, и холодная глубина космоса настигнет, лишит разума, погубит окончательно. Он сознательно погнал себя обедать в офицерский клуб: на людях сдержаться жизненно необходимо, и так будет проще. Но от вина отказался, отговорившись скорым началом компании. Новость заняла разговором всех, и между делом, генерал-адмирал фон Ройенталь услышал, что прямого приказа командующего о выдвижении для флота генерал-адмирала Кирхайса еще не поступало. Некоторые осторожно высказались, что это именно начштабом посоветовал новому регенту демонстративно отдалить старого друга.
Оскар внешне согласился с этим и даже добавил, что его превосходительство командующий фон Лоэнграмм весьма дальновиден: более, чем господин начальник штаба. Но внутренне решил, что к обдуманным ранее причинам такой диспозиции добавляется еще одна: его светлость знает об истинном состоянии здоровья друга и хочет, чтобы тот поправился окончательно.
Вечер было можно провести в упражнениях для тела и ума. Оскар выбрал голограмму-имитатор рукопашного боя посложнее и с удовольствием погрузился в размышления, пока тело, преодолевая боль, отрабатывало новые реакции. Заставить мозг думать в нескольких направлениях и одновременно четко управлять движениями было его любимым развлечением. После утренней встречи с Зигфридом его посетило необычное спокойствие: словно все бури улеглись, а сомнения развеялись. Было это зарождением новой дружбы? Пока нет. Пришло ли осознание собственных страхов? Их не было. Было что-то другое. Что? Чистая прозрачная волна соощущения, наполнившая его утром в кабинете, не могла бы существовать прилюдно. Но не будь ее, разговор с Оберштайном обернулся бы катастрофой. Может ли спокойствие появиться по ту сторону бездны, поглощающей все? Бездны нежности.
Голографическая фигура в доспехах взмахнула секирой снова. И снова. Оскар чуть повернулся, сделал двойной шаг вперед, нанес удар ножом, но прежде - получил «удар» в бок. Странное дело, ни ум, ни душа его нисколько не взволновались. Он лишь продолжил плести витиеватый рисунок бросков и уклонений и размышлять.
Единственное в его жизни чувство, похожее на нежность, он испытывал к Вольфу и Эвангелине. Или нет, это было другое: они были часть его самого, непохожая, немного наивная, непонятная своей безоблачной взаимностью. Что бы сейчас сделал Вольф? На что бы обратил внимание? Что-то такое было в этих сутках, что он бы обязательно заметил. Ему хорошо дается изучение людей, точнее – их настроения, чувств. Думай как Вольф, тогда увидишь картину целиком.
Перед глазами Оскара с жестокой ясностью появилась фигура генерал-адмирала Кирхайса: прямая, как струна, нет, как колонна, держащая непосильный груз. Но ведь будущий кайзер и его друг – одно целое…Его светлость регент Райнхард фон Лоэнграмм ни при каких обстоятельствах не откажется от единственного друга. Единственного? Да, это так. И так останется. Никто не в силах изменить это. Зигфрид не может не понимать. Отчего же печаль? Такая, что тело и душа, кажется, готовы расстаться, чтобы хоть как-то вынести эту ношу…
Перед глазами возникает смущенно улыбающееся лицо Вольфа: «Знаешь, я понимаю, что глупо выгляжу, когда так говорю о ней, но Эвангелина перевернула мой мир. Спасибо, что не смеешься». Он берет Оскара за руку и горячо трясет ее. Эвангелина выходит из цветочной лавки и радостно направляется к ним, издали показывая пакетики семян: «Для твоей мамы, да, Вольф? Вот эти вырастут синего цвета, а эти – ярко-красного. Правда, красиво? Тебе нравится?..»
…Призрачная секира раскалывает видение, в левую ключицу Оскару прилетает еще один «удар». Нет, это уже не годится! Выключить и не отвлекаться. Непонятно, как женщины узнают…женщины?! Это все – из-за женщины? Графиня Грюневальд изъявляет желание уединиться ото всех, даже от брата…Оберштайн так внимательно следит за адмиралами во время беседы о ее поместье, что не видит карты Феззана, специально подложенной Оскаром на стол…но во время визитов к сестре Райнхарда фон Лоэнграмма сопровождал только…
Как можно так мучать себя – из-за женщины?
Спокойные чуточку грустные светло-серые глаза. Как…у брата…но без стали, отливающей морозным холодом. Золото локонов, в которых сияет солнце избранности…на фаворитку покойного кайзера он взглянул лишь издалека. Будущего кайзера он видел очень близко. Солнце. Так и должно быть.